Праздник Сома.
Глава 5.
Наша улица.
Рассказывать о Поти, и не рассказать о нашей маленькой, всего то в три квартала, улице, носившей гордое имя В.И. Ленина, было бы нечестно. Как вы понимаете, наша улица начиналась от рыбзавода и через три квартала, возле старого городского моста через Риони, упиралась в, кажется, главную городскую улицу имени И. В. Сталина. Не знаю, была ли эта улица действительно главной, но по ней ходил даже рейсовый автобус.
На углу стояла булочная с пекарней, в которой работали греки. Это была большая дружная семья. Дома этих братьев-греков занимали почти весь квартал. Все мужчины работали, кто в магазине, кто в пекарне. А вот женщины, кажется, нигде не работали, так как их можно было увидеть в любое время во дворах домов, хлопочущих по хозяйству, ухаживающих за многочисленными черноволосыми детьми. Только одну, уже пожилую женщину, можно было увидеть то убирающей торговый зал магазина, то моющей витрины магазина, а то и моющей брусчатку тротуара. Удивительно, почти по всему городу были проложены выщербленные асфальтированные тротуары, а здесь был ровный глянец брусчатки, припорошенный вездесущим потийским черным песком. И когда бы ты не проходил, на порожках булочной стоял в припорошенном мукой фартуке, скрестив на груди руки, старший брат и, наверное, толи директор, толи хозяин булочной дядя Андреа. Здоровенный, толстый, черный, из-за этой черноты казавшийся вечно небритым, с большим толстым свисающим носом, он стоял, попыхивая неизменной греческой, явно контрабандной, сигаретой, распространяя вокруг себя ужасно аппетитную смесь запахов дорогого табака, ванили, марципанов. А какой хлеб продавался в этой булочной… Огромные четырехкилограммовые караваи белого хлеба, нежнейшие, но всегда с хрустящей корочкой, нарезанные вдоль батоны, которые теперь почему-то называются турецкими. А ромовые бабы, одурманивающе пахнущие ванилью, изюмом и еще каким-то незнакомо винным ароматом. А булочки с марципаном, какие-то еще слоеные хрустящие пирожочки с грецким орехом и карамелью, армянские сладкие слоеные пироги-ката с начинкой из пережаренной муки с сахаром. А лаваши – то прозрачно-тонкие армянские, то хрустящемягкие грузинские. И все это было даже в те годы, когда у нас в Ростове выстраивались сотенные очереди за простым серым, с добавлением ячменя, хлебом, а так называемые «французские» белые (хотя сероватые) сайки по 6 копеек продавались по одной штуке в руки. И нам приходилось, даже в зимние морозы, матери, брату, мне выстаивать эту очередь, чтобы принести домой буханку серого, засыхающего и крошащегося уже на следующее утро, хлеба и три, воистину драгоценные, сайки-франзоли.
Дальше, то есть ближе к нам, шел дом дяди Илии, постоянно ходившего в какой-то белой вязаной шапочке, расписанной зеленой шелковой вязью. Как мне объяснил отец, дядя Илия был аджарцем, то есть грузином – мусульманином. А зеленая вязь на шапочке – высказывания из Корана, священной книги мусульман. Дядя Илия никогда не ел свинины, осетрины, сомятины, камбалы и не пил вина. Но зато каким вкусным вареньем из грецких орехов, инжира, мандаринов угощала меня тетя Мариам – его жена. Дядя Илия раньше работал в аптеке и пользовался неизменным уважением соседей. Навсегда запомнилась его размеренная походка, белая, почти до колен гимнастерка, подпоясанная тонким кожаным ремешком с серебряными бляхами, заложенные за спину руки, постоянно перебирающие чётки, и семенящая за ним тетя Мариам в неизменном платке. Правда, иногда, дядя Илия выпивал изрядное количество чачи, оправдываясь тем, что о ней в Коране нет ни слова, собирал со всей улицы соседей грузин и над тишиной окраины Поти разносилось песенное грузинское многоголосье.
В начале второго квартала жил армянин дедушка Маргос. Дед Маргос был сапожником. Какие чудеса он творил с поношенной потертой обувью! Латки, накладываемые им на дырки, были абсолютно незаметны и казались простым художественным дополнением к обуви. Сыновья, Луарсаб и Луспарон, были полной противоположностью тщедушному отцу, этакими красавцами-гигантами, и работали грузчиками в порту. Внуки, близнецы Манук и Арсен, сыновья Луарсаба, были моими одногодками и постоянными участниками походов на море, на рыбалку, других мальчишеских игр. Дочка же Луспарона, красавица Джульетта, была причиной моих тайных воздыханий. Темноволосая, белокожая, голубоглазая стройная девчушка будила во мне какие-то непонятные чувства. Все время хотелось дернуть ее за шикарные косы, толкнуть, ущипнуть. Иногда она присоединялась к нашим походам на пляж и было удивительно видеть ее купающейся в ночной рубашке. И как тревожил меня ее вид, выходящей из воды, в облепившей ее стройное, как тростинка, тело в ставшей такой прозрачной рубашке. Женская половина семьи: бабушка Мадо, тетя Маро и тетя Соня были характернейшими образцами армянских жен. Хлопотливые, хозяйственные, хлебосольные они, казалось бы, во всем слушались своих мужей, но в то же время и вертели ими, как хотели. Ни одно важное дело, начинание не решалось с их пусть молчаливого, но одобрения. А как они готовили! При этом в пищу использовались такие непривычные, и, казалось бы, несъедобные, невкусные компоненты. Лебеда, растущая у заборов, была основным компонентом изумительно вкусных печеных пирожков с лебедой, рисом и яйцами. Портулак, расстеливший свои толстые стебли по пустырям, в маринованном виде заменял своими хрусткими стеблями огурцы и помидоры, а отваренный и затем обжаренный с сухарями, был вкуснее любой цветной капусты. Очень вкусны были отварные орешки-клубеньки дикорастущей колючки-чуфы. Плов из мидий и редких тогда еще рапанов разнообразил стол. И Манук, и Арсен, хотя временами и сопровождали меня на рыбалку в порт, но особой усидчивостью и удачливостью в этом занятии не обладали. А вот вкуснейшие и нежнейшие рыбные котлеты в доме не переводились. Привычную рыбзаводскую хамсу я бы учуял за версту, да и никто в их семье никогда на рыбзаводе и не работал – пойти и взять в складе холодильнике пару килограмм, а то и половину рассыпавшегося брикета замороженной хамсы не могли. Какое же было мое изумление, когда я увидел их «рыбалку». С марлевыми сачками ребята ходили по мелководью Риони, вдоль водосточных канав и отлавливали гамбузию – ближайшую родственницу гуппи и меченосцев, в изобилии обитавших в этих водах. Часовая прогулка приносила почти полную трехлитровую банку рыбешек величиной от спички до мизинца.
За дедушкой Маргосом, точнее, ближе к нам, стоял небольшой дом дедушки Звиади. Домик был небольшой, но стоял на очень высоких каменных столбах-фундаменте, и из-за этого напоминал избушку на курьих ножках. Дедушка Звиади был настоящим местным жителем, мингрелом. До поездок в Поти, я и не знал о наличии такого народа. Дедушка Звиади был НАСТОЯЩИМ мингрелом. То есть говорил на этом бесписьменном языке, и разговаривая как и на русском, так и на грузинском и армянском языках при этом делал уйму равнозначных ошибок. Мингрельского языка из окружающих никто не знал, и поэтому дедушка Звиади предпочитал бывать не дома, а у родственников, в мингрельском селе, расположенном между Поти и Миха Цхакая. Самым интересным был вид транспорта используемый дедушкой – это была арба-двуколка, запряженная настоящим ослом Никитой (как теперь я понимаю, настоящий намек на некого руководителя нашего государства). Многим счастливцам удавалось прокатиться на этой арбе, погладить Никиту. А еще дедушка Звиади привозил чуть ли не круглый год молодую кукурузу, картошку, местное крепленое вино, а к концу лета водянистый не сладкий виноград и каменной твердости груши. Почти все это раздавалось - раздаривалось по соседям. Кстати, кто из читателей ел мамалыгу? Многие считают это молдавско-румынской едой, даже кличка прилипла – «мамалыжники». Но какую мамалыгу готовила бабушка Нино! – даже без соуса сациви мы, ребятня, уплетали ее с удовольствием. А еще молодая белая кукуруза… Стоило бабушка Нино увидеть нас, пацанов, бесцельно болтающихся возле Риони, или идущих на пляж, либо мол, как тут же следовало приглашение зайти - «БичО, мОди акА!» И тут же тебе в руки давался горячий еще початок, щедро посыпался солью, поливался постным маслом, шептались какие то ласковые слова на грузинском языке (бабушка Нино была грузинкой), тебя осеняли крестом и желали здоровья.
Ближний к нашему кварталу был дом Теймураза Логидзе. Рассказывать о дяде Теймуразе можно бесконечно долго. Конечно, в глазах пацанов он был личностью значительной. Еще бы, единственный человек, живущий на нашей улице, имеющий машину. А это был 1968, ну, может быть 1969 год. А машина была – старый горбатый «Запорожец» ярко белого цвета. Но как гордо дядя Теймураз выезжал на нем. Владельцы современных «Хаммеров», «Инфинити», «Мерседесов» и понятия не имеют – как НАДО восседать в машине. И вообще, нужно видеть этот ритуал. Сначала дядя Теймураз, в белых босоножках, белых брюках, светлокремовой рубашке с сияющим золотом лычек на погонах, при галстуке, в высокой, с ослепительно белым чехлом на фуражке с «крабом» и золотом листьев на козырьке, появлялся через калитку на улице. Обозрев с высоты своего двухметрового роста окрестности, и, вытерев ослепительно белым платком лысину под фуражкой, он повелительно говорил своей жене открыть гараж и ворота. Пока тетя Тамара выполняла его приказания, он опять оглядывался, поводя своим орлиным носом, проводил двумя пальцами по своим усикам – «соплям», как мы их называли, и медленно шествовал во двор. Никто никогда из пацанов не видел, как он залазил в свой горбатый «Запорожец», но как машина лихо выскакивала из гаража, под мелодию какого-то сигнала, видели все. На выезде на улицу машина резко тормозила, поднимая тучи песка (если дождя давно не было), медленно разворачивалась в город и опять, под мелодию сигнала, резво разгонялась до перекрестка в порт, где опять раздавался писк тормозов. Начало движения опять знаменовалось музыкой гудка. Конечно, по внешнему виду дяди Теймураза можно было подумать, что он бравый капитан какого-нибудь лайнера. Фактически же дядя Теймураз был толи билетным кассиром, толи контролером в порту. Но как он элегантно встречал дамочек, спускавшихся с трапа «Колхиды», ходившей из Одессы в Батуми, или каких-нибудь «Ай-Петри» или «Аюдага», ходивших по более близким линиям, или хотя бы «Кометы» курсировавшей по маршруту Сухуми-Батуми. Начальник порта!, да и только. Нужно сказать, что встречал он дамочек видно не безрезультатно, так как домой зачастую возвращался поздно вечером, и со двора долго разносились гневные возгласы тети Тамары. Но на следующее утро весь сияющий, как и сияющий «Запорожец», он появлялся на улице – такова уж доля грузинских женщин – мойка машины, как и стирка, глажка, приготовление пищи и многое-многое другое было уделом тети Тамары. К своему стыду я не запомнил фамилий почти всех жителей нашей улицы, но фамилию Логидзе, запомнил. Надо же было мне в свое время зайти в магазинчик и заказать газировки с двойным сиропом «шартрез». На мою беду рядом оказался дядя Теймураз. Какую лекцию о «водах Логидзе» мне пришлось тогда выслушать. Якобы этот Логидзе придумал все на свете искусственные сиропы, и чуть ли не сироп Кока-колы, но продал его американцам, и вообще, оказывается, грузины являлись якобы авторами всех чудесных изобретений, и так, по доброте душевной отдавали их представителям других наций. Правда, с одной стороны все эти рассказы сопровождались заказом для меня разнообразных газировок с двойным сиропом, при этом его внимательный взгляд постоянно ожидал от меня бури восхищения, как вкусом воды, так и гением грузин. На пятом или шестом стакане, когда углекислый газ начал уже выходить из ушей, мне пришлось извиниться и с позором убежать, правда, недалеко – до ближайшего общего двора с туалетом. Насколько ярок был дядя Теймураз, настолько скромна и незаметна была тетя Тамара, но ее божественное лобио до сих пор является для меня эталоном.
Ну вот и наш квартал с двумя деревянными двухэтажными домами, е их огромными верандами-коридорами на которые выходили двери квартир. Честно говоря, кроме деда Миколы, никто так в памяти и не запечатлился. В этих домах жили бывшие и настоящие работники рыбзавода – в основном русские и украинцы. Моих одногодок не было. Помню сопливую ребятню, гоняющую кораблики в извечных потийских лужах, нагловатых девчонок-пацанок в линялых платьицах, с выгоревшими волосами и облупившимися носами, извечные вечерние сборища мужиков, играющих в «козла» под бутылочку «Колхети», женщин, хлопочущих по дому в выцветших халатиках. Да, в общем-то, и у родителей особых контактов с ними не было, разве что отец поговорит с мужиками о рыбалке, футболе, да мать с женщинами о ценах на рынках и в магазинах. Они были простые работяги, в кино, а тем более в театр почти и не ходили, а мы же были для них «отпускники из почти столицы».
Да, совсем забыл о такой неординарной личности, жившей в соседнем доме, как Самуил Моисеевич. Вы когда-нибудь слышали о еврее-кузнеце? Так это Самуил Моисеевич. В 1941 году он был эвакуирован из Севастополя вместе с Морским заводом, где работал корабелом-клепальщиком. Вместе с моим отцом отличился на ремонте адмиральского катера с линкора «Севастополь», пострадавшего во время бомбежки, и был награжден медалью «За оборону Кавказа». Но самое удивительное было видеть в его огромных руках скрипку. В редкие вечерние часы, когда все вокруг стихало, и даже мужики-доминошники переставали хлопать своими костяшками по столу, дядя Самуил выходил иногда на порожек дома, брал в руки скрипку и над уснувшей окраиной неслись плачущие еврейские национальные мотивы. Что это было? Грусть по ушедшим годам, по потерянным в оккупацию близким? Говорят о «загадочности русской души»… Да нет, наверно, загадочна душа любого народа, любого человека.
Глава 6.
Трофей.
Как ни хорошо было в Поти, но отпуск у родителей заканчивался, а значит, заканчивалось и мое пребывание в этом южном городе. Заканчивались бесконечные рыбалки, загорание на пляже, купание в этих ласковых водах, прогулки в порт. Поездка на Палеостоми (большое озеро-лиман в окрестностях Поти), рыбалка на Палеостоми, в Капарче – протоке, соединяющей озеро и море, со сражениями с 2-3 килограммовыми сазанами и кефалью-лобаном.
Отец решил преподнести нам очередной сюрприз. И если в Поти мы попали из Туапсе на теплоходе «Колхида», то из Поти мы должны были улетать в Сухуми на флотском Ил-14, а оттуда в Ростов тоже на самолёте, уже гражданском Ту-134.
И вот предпоследнее утро. Немного проспал – солнце уже светило во всю, но надо идти, в последний раз проверять и снимать сомовьи поставушки. Знакомая до мельчайших подробностей короткая дорога. Одна донка, другая, третья, четвертая. Уже в сумке на берегу ворочается 2-х килограммовый соменок. Подхожу к последней. Но что это. Якорная цепь, всегда безвольно свисающая с носа шаланды, даже если на крючке сидит соменок, уходит в воду под некоторым углом. Мотовильце, обычно свисающее с цепи, несколько раз перекручено вокруг цепи, узел, спасибо отец научил вязать шкотовый, затянут и потерт о цепь. Все это обещает что-то новое, необычное. Развязываю узел, несколько раз обматываю леску вокруг кисти, (вот уж несусветная глупость, но спишем на неопытность) и потихоньку отхожу к берегу под углом от шаланды. Леска потихоньку натягивается и… Рывок рыбины был для меня полной неожиданностью. Леска до боли врезается в руку, оставляя багровый рубец. Делаю несколько шагов в глубину и тут же останавливаюсь, понимая, что поддаваться рыбине никак нельзя. Разворачиваюсь лицом к берегу и… кто кого. С усилием тащу упирающуюся рыбину, временами пошатываясь от рывков. Леска нестерпимо режет плечо. И вот я на твердом берегу, разворачиваюсь и вижу какое-то белое пятно, а за ним непривычно огромный силуэт рыбины. К себе, не дать опомниться, рвануть назад, утянуть в эту мелкую, теплую, нежную, но уже такую тревожную воду. И вот сом на берегу. Из широкой пасти торчит вывороченный желудок-култык с впившимися в его стенки толстыми, миллиметра по 2 российскими крючками 16 номера. Были бы они потоньше – погнулись или прорвали желудок. Да и повезло мне. Не знаю, сколько времени просидел этот сом на привязи. Спас и вывороченный желудок. Иначе перетер бы своей щеткой мелких, но острых, зубов сом эту пусть толстую, но старую леску, и ушел. А так вот он, ворочается возле ног. С трудом оттаскиваю его подальше, в куст чуфы и здесь уже пытаюсь вытащить из сомовьего желудка крючки. Ничего не получается, но вот леска, уже сильно потертая о сомовьи зубы, не выдерживает и рвется. Сматываю последнюю донку и ищу – как, в чем, на чем донести эту рыбину до дома. Уже почти у дороги нахожу кусок крепкой капроновой веревки. Бегом к сому, и вовремя. Эта рыбина, извиваясь, преодолела половину расстояния, отделявшего куст чуфы и воду. Протягиваю веревку через рот и жабры сома. С трудом взваливаю рыбину через плечо. Точнее, веревку. Голова сома – вот она, возле плеча, а хвост бьет по икрам, дотягивается до земли. Можно идти домой. Но если идти прямо домой – никто не увидит эту рыбину, мой триумф, ну, может дед Микола. А как хочется покрасоваться!
Выбираю самую возможно дальнюю дорогу. Вдоль берега дохожу почти до моста через Старый Риони, к роще эвкалиптов, с весело шумящей листвой и лохмами свисающей до земли коры. Здесь я выбираюсь на нашу улицу. И вот я возле булочной. На пороге, как всегда дядя Андреа. «Калимэра, калиспэра, дядя Андреа!» - выдаю я весь известный мне запас греческих слов, как оказалось – «доброе утро, добрый вечер». « А, Саня, ты смотри, какого красавца поймал. То-то бабе Луше радость будет. Передавай ей от меня поклон». Я цвету от гордости. «Приходите на жареного сома, дядя Андреа», - вырывается у меня. Иду дальше, не чувствуя врезавшейся в плечо веревки, оттягивающей руку сумки. « Гамарджоба, батоно Илия!» «О, Сандро, с уловом тебя!» «Приходите на сома, батоно Илия». А вот и дом дедушки Маргоса, во дворе тетя Соня, Манук, Арсен и, о радость, Джульетта. Ну как тут не покрасоваться уловом. Не замечая вымазавшей меня уже с ног до головы сомовьей слизи, с гордостью приглашаю всех на жареного сома. А вот и дом дедушки Звиади. Его не видно, но во дворе хлопочет бабушка Нино. «Гамарджоба, калбатоно Нино! Приходите к нам на сома». «А, Сандро! Бичо, посмотри какой ты грязный, а ну, скорее домой мыться. Скажи бабе Луше – приду, непременно приду».
И вот сталкиваюсь с блестящим Теймуразом Логидзе. Как было интересно видеть изменение выражения его лица, когда из-за плеча какого-то грязного, облепленного песком и рыбьей слизью мальчишки, он увидел сома. Презрение сменялось интересом, затем изумлением, а затем даже грустью. Еще бы, этот мальчишка-бичо посрамил его исключительность своим сомом. Теперь нескоро смолкнут воспоминания об этом 12 летнем ростовском пареньке. А сом уж точно со временем вырастет до роста, а затем и более, этого пацана. У ворот вижу тетю Тамару, и приглашаю ее. А вот и наш квартал, соседний дом, дед Микола. «Дед Микола, здравствуйте! А сома я все-таки поймал!». Дед Микола, внимательно осмотрел меня, сома, и заключил: «Да, это уже СОМ». Для меня эти слова были выше всякой похвалы. Осталось дойти до дома каких то метров двадцать. Но весть о поимке СОМА облетела наши дома за считанные секунды, и все кто был не на работе высыпали смотреть на улов. Гордость распирала меня, я сыпал приглашениями «на сома» пока баба Луша не затащила меня в дом. «Внучек, что ты наделал! Ведь теперь вся улица придет! А, ну ладно… Хоть раз в кои веки погуляем. Есть – то хочешь?» «Нет, бабуля! Ты у меня самая лучшая!» «Ну тогда бери мочалку, жидкое мыло и марш на море мыться – ты сам как сом, весь в грязи и слизи».
Хватаю «банные» принадлежности и бегу на пляж. Какое там «жидкое мыло»! Еле песком оттираю засохшую слизь, плещусь в ласковом море. Накупавшись в теплом море ложусь на песок подсохнуть и … засыпаю.
|
